Почему Пушкин – «наше всё»?

Тут вопрос в другом: почему именно Пушкин? Ведь не был он первым, изъяснявшимся на понятном русском языке. Да собственно к тому времени уже вся Россия говорила на вполне нам современном языке без всех этих отживших старославянизмов. Говорила, но не писала. Литература была чем-то иным - пространством, где герои даже «какают фиалками».

По крайней мере, вот этот отрывок из Василия Тредиаковского понять современному читателю почти невозможно: кто там куда, какие девы, откуда взялись Сильвии и Ирисы, и главное что делать со всем этим. И любая Акулина повинна быть Сильвией, а русопятый Васёк (или Степанида) – Ирисом (Ирисой). Кстати, реально из текста непонятно: там идет перечисление объектов - Сильвия и Ириса. Или это перечисление качеств Сильвии - красна и для Ириса учтива.

Перестань противляться сугубому жару:

Две девы в твоем сердце вмястятся без свару,

Ибо ежель без любви нельзя быть счастливу,

То кто залюбит больше,

Тот счастлив есть надольше.

Люби Сильвию красну, Ирису учтиву,

И еще мало двух, быть коли надо чиву.

(1730г.)

Стойкое ощущение какого-то нагромождения объектов без малейшего намека на их взаимосвязи. Вроде и на русском языке, и слова все понятны, а вот все вместе расползается подобно медузе при любом пристальном взгляде. Но уже через десяток лет у Александра Сумарокова, первого русского профессионального литератора, язык выглядит вполне понятным:

Когда, о Троя, ты пылала

И искры в облака бросала,

Вещая миру свой конец,

Вверх огненные реки льючи,

Вещала ль ты сквозь дымны тучи

Любовь двух дерзостных сердец?

(1740г)

А Евгений Баратынский, современник Пушкина, выглядит даже скорее современником более позднего Бальмонта:

Бредешь ли ты дорогою возвратной,

С ней разлучась, в пустынный угол твой —

Ты полон весь мечтою необъятной,

Ты полон весь таинственной тоской.

(1826г.)

И Бальмонт для сравнения:

Вершины спят. Лазурь, покой, простор.

Властительны невидимые чары.

В предсмертной мгле дрожит одна звезда,

Над дольней тьмой, где дымные пожары.

Вершины спят. Скорей! Туда, туда!

И все равно главной звездой, от которой мы обычно начинаем отсчет великой русской литературы, стал Пушкин. Почему? Почему именно он – этот самовлюбленный, капризный, ядовитый на язык хлыщ и франт, которого нередко называли «Французом», - стал символом русской речи?

Ответ на это «почему именно» я нащупал, когда пытался понять, почему Владимир Высоцкий, московский юноша из достаточно благополучной семьи, вдруг стал тем рупором эпохи, вобравшим в себя ее нерв, ставшим энциклопедией советской жизни на последнем ее этапе, затмившим всех своих предшественников – и Михаила Анчарова, и Булата Окуджаву, и Александра Галича, и Юрия Визбора.

И ответ будет несколько неожиданным – дело не в том, что они (Пушкин и Высоцкий) были более достойны и готовы на эту роль. Просто они стали теми одинокими деревьями в поле, на которые молнией выплеснулась сгущающаяся гроза невысказанного. Это такая случайная неслучайность. Это как Гагарин в космосе или Матросов на амбразуре. Почему именно они? Эта миссия могла выпасть любому, но не любой был готов взвалить ее на себя.

Все мы всегда являемся словами нарождающегося словаря, который набубнивается-набубнивается народным разумом, а потом проливается в поэтической строке. Происходит эманация этой грозной разности потенциалов, которая накапливается в социуме. При Пушкине это были ножницы между двумя неравными и почти несоприкасающимися множествами – образованным, благородным кругом, насчитывающим максимум десяток тысяч человек на всю Россию, и темным, сумрачным массивом глубинной Руси, в которой «- Я не ворон. Я вороненок. А ворон еще летает...». И именно этот массив не имел до Пушкина своей литературной истории.

Так же и Высоцкий каким-то чудом уловил безъязыкий на то время массив советских людей, умудрявшихся проскальзывать сквозь любое сито официоза и победных реляций.

Ни Пушкин, ни Высоцкий не создавали новый язык – они просто сшили два непересекающихся пространства в одно. И именно в этом был тот феномен, что Пушкина и Высоцкого одинаково почитали и во дворцах, и в замызганных трактирах.

Возможен ли такой феномен в будущем? Он не просто возможен, он неотвратим ввиду разделенности нашего мира. Вопрос лишь в том, кто и что будет сшивать на этот раз. Но для этого все мы должны непрестанно набубнивать этот будущий новый язык. Ведь изыми из словаря хоть одно служебное слово, и язык начнет спотыкаться об эту лакуну, будет резаться в кровь об острые обломки пустоты.

Владимир ГЛИНСКИЙ.