Борис Мячин: РЕЛИГИОЗНЫЙ СМЫСЛ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В действительности крестьянская община распадалась. Этот раскол, разрушение общины очень внимательно исследовал и доказал Ленин в работе «Развитие капитализма в России». Но Ленин так и не объяснил причин. У него, как у и любого оголтелого марксиста, все сводится к «образованию внутреннего рынка в капиталистическом производстве и процессу распадения мелких земледельцев на сельскохозяйственных предпринимателей и рабочих». В действительности все было совсем не по Марксу, а по Гумилеву. На деревне стало появляться все больше субпассионариев. Те, кто жил на деревне, знают, что крестьянство — это тяжелый труд, от зари до зари, времени лежать и отдыхать никогда нет. А здесь люди, которые лежат и ничего не делают, водку пьют, гуляют, с барином ходят уток стрелять, как Калиныч у Тургенева, ну на хрена, простите за грубое крестьянское выражение, нам такой работник нужен?

«Калиныч… усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может… Калиныч принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных… Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как… у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе… Калиныч не любил рассуждать и всему верил слепо…».

И община освобождалась от подобных людей, выбрасывала их, на заимку куда-нибудь иди жить, в город езжай, только нам не мешай. Это нормальная практика для любого здорового этноса, но в том-то и дело, что к середине XIX века русский этнос был уже нездоров, и субпассионариев на деревне стало больше, чем пассионариев, и теперь уже пассионариев стали выталкивать из села, на хутор иди, мол, на целину. Это и были первые кулаки. У Тургенева такой кулак, Хорь, хорошо описан.

«На пороге избы встретил меня старик — лысый, низкого роста, плечистый и плотный — сам Хорь. Он, казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался медленно, изредка посмеивался из-под длинных своих усов… Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист… Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями. Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное… Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь…»

Распад общины шел по-разному в разных регионах страны. В старомосковских землях община еще сохранялась, потому что здесь были живы традиции подсечного земледелия. Выжечь лес и засеять освободившийся участок зерновыми одной семье, как правило, было не под силу, для этого и нужна была община. И напротив, в степи, ставшей свободной впервые за века крымской работорговли, было удобнее селиться хуторами. Личное освобождение крестьян в 1861 году приведет к тому, что пассионарные крестьяне начнут потихоньку перебираться на «хуторки в степи» и «экономии», разрывая связи с общиной.

Здесь нужно сказать пару слов о столыпинской реформе. Столыпин, как и Ленин, увидел разложение общины, но он увидел одну только его половину. Столыпин был 13 лет чиновником в Литве, а потом стал гродненским губернатором. Он видел литовские и белорусские хутора, но почему-то не видел, что в то же самое время в центральной России хуторов очень мало, что общинные обычаи здесь еще очень живучи и что ломать эти обычаи нельзя, как нельзя приходить в старую, но крепкую пятиэтажку и говорить, что всех сейчас же переселят в новые квартиры. Но Столыпин, человек грубоватый и решительный, не любивший цацкаться, подумал, что все крестьяне в России живут, как в Литве, что основа сельскохозяйственного успеха — кулак, и что нужно крестьянскую общину добить, дорасколоть ее, с тем, чтобы кулаки из нее окончательно выделились. Столыпин — это Герцен с точностью до наоборот. Оба допустили одну и ту же ошибку, приняв региональный характер увиденного за общенациональный.

Раскол общины сопровождался техногенным фактором. Подсечное земледелие основано на выжиге, а не на вырубке леса. В XIX веке развитие науки и техники (в частности, обработки металлов и промышленной химии) привели к появлению новых доместикатов (орудий труда, культурных растений, минеральных удобрений и проч.). Но все эти инновации стоили денег, которых у русских крестян не было, потому что деньги забирали в той или иной форме помещики! Т. е. традиционные способы землепользования (и организации труда) становились малоэффективными, но не настолько, чтобы от них полностью отказываться. Бедность, как-никак, стабильна, а переход на новые экономические формы всегда чреват риском полного разорения.

Тут важен даже не экономический, а религиозный аспект. Еще в 1799 году в Швейцарии солдаты Суворова, даже умирая с голода, будут наотрез отказываться есть картофель, который им предлагали местные католические монахини. А кукурузу в России не будут из принципа есть и сажать вплоть до хрущевских времен. И никакими практическими рассуждениями вы крестьянина не убедите, потому что картофель и кукуруза — это не традиционный, не освященный церковью продукт. Это мандрагора, чертово яблоко, которое немцы завезли на Святую Русь, вот логика русского крестьянина, он же суворовский рекрут. Яйца и куличи на Пасху, блины — на Масленницу, мед, яблоки и орехи на Спас, — вот что ест русский человек, вот что «русский бог» благословил. А все остальное — от лукавого.

Примеры такого религиозного сознания, нерационального, «упрямого», хорошо известны по работам антропологов и «школы анналов». И доказано, что эти религиозные предрассудки (чего уж там) играли в истории не последнюю политическую роль (например, «чудотворство» французских королей в трактовке Марка Блока). Почему же мы никак не решимся применить эти методы к истории русской революции, хотя очевидно, что это был важный, если не решающий фактор?!

Русский крестьянин XIX века мало чем отличался от полинезийца, который выменял у европейского колонизатора за связку бананов железный топор и понял вдруг, что лес жечь ради земледелия не обязательно, что его проще срубить самому топором, а не идти, собирать всю полинезийскую деревню и выжигать лес, по старинке. А еще он увидел, что этим топором можно проломить череп своему врагу, а потом разрубить его на части и ритуально сожрать, что и проделали полинезийцы в декабре 1773 года с матросами капитана Кука, а потом и с самим Куком.

«Красный петух», т. е. поджог помещичьей усальбы или кулацкого хутора, — это религиозный или даже магический ритуал, старая, хорошо известная раскольническая «гарь». Это выкристаллизованная за века месть за протопопа Аввакума и боярыню Морозову, за попрание идеалов старины и воли.

Жечь усадьбы и убивать помещиков будут не плохие большевики (которых было очень мало и о которых до октября 1917 года никто и не знал-то толком на деревне), а религиозно озабоченные крестьяне, уже весной 1917 года. Особенно сильными такие настроения будут в губерниях, накаченных раскольнической пропагандой, например, в Тамбовской и Воронежской губерниях, где были основные места проповеди скопцов и хлыстов. И потому в одном воронежском селе во время выборов в Учредительное собрание крестьяне на сходе примут решение: всех, кто будет голосовать за кадетов — убить. Это и будет топор, направленный против колонизатора, или миссионера, или напялившего французский камзол и забывшего обычаи родной страны русского дворянина. Новая, еще более страшная пугачевщина, вполне осмысленная, объяснимая религиозным сознанием. Беспощадная. Темная. Но весьма логическая. Антропологическая, если быть точным.

Никакого капитализма и «модернизации» реформа 1861 года не породила, потому что это была никакая не реформа и потому что никакого капитализма в России никогда не было. Капитализм — это сугубо западноевропейский тип межличностных отношений, основанный на контракте, на принципе трудового соглашения. Контрактным был уже западный феодализм, средневековая иерархия строилась именно по принципу договора, хартии между королем и бароном, сеньором и крестьянином, на основании «кондотт» (т. е. «контрактов») формировались целые армии. А в России контрактов не было. Заводы и мануфактуры в России организовывались очень просто: крестьян, приписанных к земле, отрывали от земли и бросали на производство. Иными словами, не было свободного рынка труда, и александровское «освобождение» этого рынка тоже не создало.

Это вовсе не значит, что крестьянство было юридически безграмотно и соглашалось со всем, что ему навязывают. Русские крестьяне всегда апеллировали к неким кутюмам, обычаям, к стихийному, народному праву. Если помещик нарушал такое право, его убивали. Подобные истории рассказывает Бунин в «Деревне» и «Суходоле», и этому свидетельству нельзя не верить, потому что Бунин как раз дворянин и помещик.

Такое право никогда и никем не фиксировалось, но все, кто писал серьезные работы о русском крестьянстве, отмечают его существование. Отсюда и постоянные, часто вульгарные рассуждения у дворянских классиков о загадочной крестьянской душе, о том, доедет бричка Чичикова до Москвы или не доедет. У Тургенева есть еще более показательная сцена, когда два мужика, с которыми Базаров ведет заумный разговор, оставшись наедине, переговариваются между собой: «барин, вишь… да разве барин што понимает…». «Баре» и «интеллигенты» и в самом деле не понимали русский народ, они не знали, что у народа есть свое право, свое политическое сознание, свои тайные пророки и даже подпольные университеты. Они просто считали народ темным и глупым.

Это право было религиозным, и политическое сознание было тоже огранено как религиозное. Это была культура, которой и сейчас не знают и не хотят знать. «Царя подменили», «Русь была святая земля, а потом ее опоганили немцы», «дайте волю и землю», — вот самый кратчайший список политических воззрений и требований русского народа, которые, если посмотреть внимательно, сводятся к отмене петровских реформ.

1861 год сделал революцию неизбежной, потому что окончательно расколол Россию на две принципиально не понимающих друг друга страны. Дворянско-западническое царское правительство рассматривало землю как частную собственность, в то время как в народ не относился к земле как к чему-то, что можно менять или продавать. Земля — это собственность всего «мира», всего русского народа, национальное достояние, вот какое было ощущение у крестьян, и ощущение это было очень сильное, религиозное. В самом деле, давайте воздух продавать, воду в речке, полевые цветы. Понятно, что ловкий буржуй деньги и из воды, и из цветов сделает. Но в России так не было принято, в России земля была Божьим даром, это была такая же часть Святой Руси, как краски русского лета на иконах Рублева. Самарские крестьяне так и сформулируют это в июне 1906 года: «Земля — дар божий, а не создание рук человеческих, и потому она вся должна принадлежать всему народу и не составлять собственности небольшого числа лиц». Земля была иконой, а «подмененный в Голландии» царь и дворяне не видели этого, не понимали, да и не хотели понимать. Для них это были деньги, деньги, деньги.

В 1861—1917 гг в России активно развивался не капитализм, а чудовищные формы эксплуатации одного человека другим. Людей заставляли работать за копейки на пашне, на стройке, на рубке леса, на какой-нибудь мелкой мануфактуре, и люди были вынуждены соглашаться, потому что выбора у них не было, потому что нужно было на что-то жить, и платить с этих денег налоги и «ипотечные» выкупные платежи. Вся страна была мгновенно переведена из одного рабского состояния в другое. Это не была «буржуазная» революция. Это были старые крепостные порядки, приправленные усиливающейся оглядкой на экономически развивающийся Запад, на нравы и обычаи английских «джентльменов», живущих хорошо и сытно. Отчего бы и нам, рассуждали русские помещики, не жить так же хорошо и либерально? Т. е. нужны деньги, а где их взять? Выбить, высосать из крестьянина, арендатора, рабочего (который все тот же крестьянин). Эти люди не понимали, что в России невозможно построить «аббатство Даунтон», потому что в Англии рабство было отменено в 1772 году (в Англии, но не в английских колониях!), и Англия прошла через годы наполеоновских и колониальных войн, когда воевать в Испанию или Индию отправляли весь деклассированный, образованный промышленной революцией сброд, хорошо известный по романам Бернарда Корнуэлла о стрелке Шарпе. Англия стала зеленой и доброй только после того, как англичане основательно вычистили собственный пролетариат. Тот же трюк провернет Наполеон III, отправив на Крымскую войну, в Мексику и Индокитай бедняков, устроивших парижский бунт 1848 года, свидетелями которого стали Герцен и Тургенев.

В России не было пролетариата в европейском смысле слова, такой вот маргинальной городской черни, отчего Ленин и другие большевики будут постоянно жаловаться, что им приходится иметь дело с несознательными, сочувствующими крестьянам элементами. Нет, все ровно наоборот, это были очень сознательные люди, имевшие еще очень крепкие связи с деревней, не успевшие отколоться от земли, имевшие родственников там. Русский пролетариат оформляли как мещан, т. е. человек жил на окраине города в небольшом домике с резными наличниками, при этом доме был огород, держали корову, козу, кур обязательно (я до сих пор живу в таком доме, который мой прадед построил в 1910 году). Это и есть почва, связь с землей, с родиной, которой Ленин не видел, а видел только свои маркистские схемы.

1861 год усугубил и без того тлевший два века раскол. Это был уже не закрытый, а открытый перелом. Этот раскол прошел в основном по линии «темные русские крестьяне — европеизированные дворяне», потому что эти два сословия верили в двух разных богов. Одни — в «русского бога» Пугачева, в старые, общинные, допетровские обычаи. Другие — в бога европейского «просвещения», порядка и разума.

Была «заветная» Русь, которую Русь псевдоевропейская, романовская, победоносцевская, тщательно уничтожала 300 лет, но так и не смогла ее убить. Эта почва, этот грязный черноземный пласт бережно хранил раскольнические семена, и когда вспыхнуло на солнце, когда бог солнца подал условный знак, эти семена пробудились от зимней спячки, и потянулись вверх, и их побеги пробили камень империи.

Большевики здесь вообще не причем. Большевики — это кучка самодовольных политиканов, даже близко не подобравшихся (со своею убогой марксистской теорией) к смыслу самодвижущейся, самоопределяющейся истории. Революция 1917 года — это не социалистическая, а националистическая, антиколониальная, антидворянская, антиевропейская, в буквальном смысле слова народная революция.

Очень точно это почувствовал поэт Александр Блок. В левоэсеровской газете «Знамя труда» в январе 1918 года он публикует знаковую, на мой взгляд, статью «Интеллигенция и революция».

«Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью».

В то же время Блок пишет знаменитую поэму «Двенадцать», в которой двенадцать революционеров идут через метельный Петербург, возглавляемые... Христом. Более того, в тексте «Двенадцати» не «Иисус», а именно «Исус», т. е. как принято писать имя Христа в староверческих книгах. Вся гениальность Блока в том, что у него в одной буковке, в одном значке отсутствующем весь смысл, вся причина русской революции раскрыта! «Сегодня я — гений», — напишет Блок в дневнике, закончив поэму.

Это — Второе пришествие. Истинный русский бог вернулся судить за века рабства и национального унижения «просвещенную» элиту, продавшихся Европе, зажравшихся, зализоблюдствовавших прокоповичей. Христос пришел, и не в белом венчике из роз, — а красногвардейским штыком, в грудь бедной Катьки воткнутым, «красным петухом», раскольнической гарью, дикостью и пугачевщиной.

Романовы предали свой народ, начав играть в Европу. Их семья очень случайно 300 лет назад была поставлена править Россией, на условиях завета, договора, конституции между царем и народом, главный пункт которого был в том, чтобы хранить самобытность страны.

Романовы нарушили этот завет. Что-то на небе сломалось, когда ротмистр Галле выдал в феврале 1899 года нижним чинам нагайки. И тогда через край Грааля полилась кровь, и все закипело, забилось в конвульсиях.

Революция 1917 года — не случайность, не ошибка истории. Это как раз ее логичный финал.

Это — Возмездие.