Борис Мячин: ГРЯЗЬ НА СНЕГУ (вся правда о событиях 9 янв. 1905 г.)

Здесь одно из двух: нужно либо в принципе говорить о русской революции в широком смысле, с 1899 по 1929 год, либо не применять к событиям 1905—07 гг термина «революция», потому что по своей природе это несколько очень противоречивых событий: тут и рабочие забастовки, и мятежи военных, и теракты, и провокации, но прежде всего «процесс быстрого распада центральной власти в империи, который чем дальше, тем больше усиливался. Все свидетельствовало об охватившей центральную власть растерянности» (Герасимов А. В. На лезвии с террористами. Париж, 1985). Т. е. возникает эффект грязи на снегу — наложения друг на друга волн разной частоты и мелких «шумов». И в результате этой противоречивости, разнородности событий мы имеем множество политиканских трактовок. Каждый видит то, что он хочет. Каждая партия ищет то, что отвечает ее программе. Для советской историографии 1905 год — это восстание революционных масс, для либералов — пробуждение некоего «прогрессивного», «европейского» сознания, для консерваторов же очередной шанс доказать, что царь Николай II был не такой уж и плохой, что он, якобы, сжалился над бедным русским народом и даровал ему 30 (17) октября 1905 года конституцию.

Все три точки зрения неверны. Рабочее движение в начале XX века выдвигало в основном экономические, а не политические требования: повышения заработной платы, нормирования рабочего дня и т. д. «Прогресс сознания» ограничивался «интеллигентными» кругами в крупных городах, преимущественно в Петербурге и Москве. Что же до Николая II, то он никогда не хотел давать России ни конституции, ни полноправного парламента, в чем он сам неоднократно признавался. Октябрьский манифест — вынужденная полумера, а все утверждения о благодушности великого царя-батюшки — бесстыдное вранье. Поэтому самым правильным будет не объединять 1905—07 гг под одним «брендом», а рассматривать каждое событие отдельно, заранее не политизируя их, т. е. не нагружая каким бы то ни было «революционным» или «контрреволюцонным» контекстом. Любой другой путь неизбежно столкнет нас с узкой тропинки исторической истины в пропасть дешевой коммунистической, либеральной либо же «октябристской» (т. е. убого-консервативной) демагогии.

Начнем с Красного (в терминологии правых) или Кровавого (в левой риторике) воскресенья. Очевидная разница оттенков уже предполагает, что это не естественное начало «первой русской», а рекламная подкрутка с целью обличить царский режим и стимулировать дальнейшие выступления. По своей природе (т. е. в чистом, «лабораторном», что ли, виде) это следствие массовой забастовки петербургских рабочих. Просто никто не ожидал, что лабораторная пробирка разорвется с таким грохотом.

Вот как было дело. В начале января 1905 года были уволены несколько рабочих Путиловского завода — членов гапоновского «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». Мастер, уволивший рабочих, был членом другой организации. Т. е. началось всё даже не с протеста против дирекции и уж точно не с политических лозунгов, а с разборки между двумя профсоюзами, но почему-то этот бытовой конфликт очень быстро перерос в массовый, многотысячный протест. Т. е. что-то такое случилось, отчего это начало расти; был некий драйвер, многократно усиливший волну, превративший ее из электромагнитной в звуковую; так, бывает, электрическая розетка начинает «свистеть» и самовозгорается, если в нее был включен слишком мощный обогреватель.

Важно понимать, что рабочие забастовки были и раньше; и протесты, и демонстрации, и даже насильственный разгон демонстраций с большим числом жертв тоже имели место быть, но такого сильного «волнового» эффекта почему-то не давали. Была, например, отвратительная история с увольнением работниц джутовой фабрики в Риге в 1899 году. Мужья этих мешочниц вышли протестовать на улицы и… попали под полицейский огонь; в результате погибло 9 человек. Был расстрел рабочей демонстрации в марте 1903 года в Златоусте с 69 погибшими (я уже упоминал это событие в связи с убийством уфимского губернатора Богдановича). Но всякий раз протест затухал, история не получала развития, превращаясь разве что в предмет постоянного «подогрева» в левых газетах и в кресты на могилах, только и всего. А вот забастовка Путиловского завода в январе 1905 года дала не осечку, а громкий медийный, по сути, выстрел, повторивший историю с избиением студентов у Румянцевского сквера в феврале 1899 года, но только волна на этот раз не скользнула по левоинтеллигентным верхам, а явно пошла глубже и сильно затронула «рабочий класс», «пролетариат», т. е. широкие городские массы, людей фактического, а не умственно-болтательного труда. Что же такого важного случилось, чего раньше не было, отчего создалась идеальная для распространения протестной волны атмосфера?

А случилось то, о чем я так долго и неслучайно рассказывал, — провальная для империи русско-японская война. Экономические последствия войны были ужасны. Для покрытия расходов русскому правительству пришлось выпустить займов более чем на 2 млрд рублей! Резко сократились возможности для финансового маневрирования; банкиры-евреи перестали давать деньги еще после Кишиневского погрома; теперь «отвалились» еще британские и американские банки; деньги давали только «союзники» — французы: так, в 1904 году Россия получила от Франции 300 млн руб., но под высокий процент в 6,5%, позже увеличившийся до 7%; Россия всё больше становилась зависима от Франции в инвестиционном плане (это объясняет, кстати, настойчивые французские требования в августе 1914-го активизировать наступление на Восточном фронте, т. е. за эти займы русский народ должен был в прямом смысле расплачиваться кровью). Замедлился экономический рост, особенно в Сибирском регионе; через Транссиб шли только военные грузы. Подскочили цены на продукты массового потребления. Заработная плата при этом за счет многочисленных штрафов и сверхурочных работ (например, по воскресеньям) поползла вниз. Хуже всего было то, что экономический кризис русское правительство попыталось заткнуть увеличением доходов от продаж спиртного, и в итоге к началу 1905 года вся Россия беспробудно пила. Иначе говоря, простые люди (рабочие, мещане, крестьяне) вдруг почувствовали военные расходы на своей шкуре. Падение Порт-Артура повергло таких людей в шок: а, собственно, почему мы платим за проигранную войну?! Это раздражение росло с каждым днем и требовало выхода.

Первой ласточкой стала организованная еще в декабре 1904 года стачка бакинских нефтяников. Загорелись нефтяные вышки, в перестрелках с казаками погибло около 10 рабочих. В стачкоме было много большевиков, выдвинувших громкие политические требования, однако стачка закончилась неожиданным миром — нефтепромышленники (Нобели, Мухтаров и проч.) приняли экономические требования рабочих и подписали с ними коллективный договор, удовлетворявший (судя по тексту 1909 года) даже молодого Сталина.

«До декабрьской забастовки на промыслах и заводах царил полный произвол лакеев капитала, безнаказанно избивавших и штрафовавших нас, — благодаря же забастовке установился известный порядок, известная „конституция“, в силу которой мы получили возможность выражать свою волю через своих делегатов, сообща договариваться с нефтепромышленниками, сообща устанавливать с ними взаимные отношения» (Сталин, И. В. Сочинения. М., Политиздат, 1954. Т. 2. 1907—1913).

Статья эта интересна тем, что рисует 31-летнего Сталина не ультрапассионарным фанатиком-революционером вроде Троцкого, и даже не упрямым теоретиком-марксистом, каковым был Ленин (Ленину результаты бакинской стачки не понравились), а человеком вполне «гармоничного» генотипа, способного на выгодных условиях договориться с капиталистами и свято верующего в незыблемость контрактов и «конституций». Сталин, вообще, не был радикалом, он был, скорее, лейбористом; во внешней политике Сталин придерживался не идеи мировой революции, а национального курса, продолжающего внешнюю политику Российской империи. Известно, в частности (по воспоминаниям его приемного сына, см. Сергеев А., Глушик Е. Беседы о Сталине. М., 2006), что любимой песней Сталина был вальс «На сопках Маньчжурии»; у Сталина была пластинка с дореволюционным вариантом этой песни и на словах «Но верьте, еще мы за вас отомстим» Сталин незаметно вытирал слезы; т. е. русско-японскую войну 1904—05 гг будущий «вождь мирового пролетариата» воспринял как национальное унижение; это объясняет и почему Сталин начал ненужную, казалось бы, войну с Японией в августе 1945 года, и почему сталинская историография так упрямо поддерживала мифы про крейсер «Варяг» и оборону Порт-Артура.

Бакинский компромисс не понравился не только Ленину, но и Николаю II. Император боялся, что уступчивость нефтепромышленников перекинется из Закавказья и на собственно российские предприятия; т. е. в рабочем вопросе царь придерживался всё той же политики, что и со студентами: поблажек не давать, не пущать, не договариваться; в глазах Николая такие забастовщики были просто смутьяны, глупые бунтовщики; единственным способом решения проблем «хозяин» признавал административный, «николаевский» (начатый Петром I и окончательно оформленный Николаем I), по указке сверху, а не по требованию людей.

Но вернемся из солнечного Азербайджана в заснеженный Санкт-Петербург, где тоже зрело недовольство рабочих. А там, где возникает массовое недовольство, там всегда появляются и люди, готовые на таком недовольстве немного поиграть и удовлетворить собственные честолюбивые амбиции. Я уже рассказывал про черносотенца Крушевана, сумевшего своими антисемитскими статьями инициировать Кишиневский погром. Приблизительно ту же историческую роль в кровавых событиях 22 (9) января сыграл Георгий Гапон, только как бы по другую сторону зеркала. В отличие от Крушевана Гапон был человеком пассионарным, хотя и трусливым. Выходец из крестьян Полтавской губернии (т. е. украинец по национальности; предки его были запорожскими казаками), Гапон с детства был склонен к религиозному чувству, предполагающему различные видения, веру в чудеса, провидение и т. д. Однако учеба в семинарии только оттолкнула его от официальной церкви; Гапон увлекся толстовством и, даже приняв священнический сан и женившись, занимался проповедью не христианства, а, скорее, абстрактного гуманизма, плавно перетекающего в социализм. В 1898 году, схоронив жену, Гапон поехал учиться в Санкт-Петербургскую духовную академию, но и здесь быстро разочаровался в учебе; ему всё казалось, что он создан для чего-то большего, нежели зубрежка греческого и латыни. Эта его убежденность в собственном призвании становится очевидной, когда мы начинаем читать его в порыве полуреволюционных-полурелигиозных чувств написанную «Историю моей жизни» (Л., 1926), полную то популистских обличений, то чисто библейских аллегорий:

«…собрали запасы электричества в нравственной атмосфере нации, так что, когда произошла стачка, достаточно было одной искры, чтобы зажечь весь этот горючий материал. Как после грозы дождь поит землю, так и страшные события, о которых я буду говорить, имели свои благодетельные последствия. Была пролита кровь, и эта кровь, подобно теплому дождю, упала на замерзшую почву русской жизни. Провидение избрало меня орудием в развитии этих событий».

Повышенную честолюбивость, веру в собственное мистическое предназначение, страсть к манипулированию людьми отмечают и знакомые Гапона:

«Совершенно не понимая необходимости партийных программ и партийной дисциплины, считая деятельность революционных партий вредной для цели восстания, он глубоко верил только в себя, был фанатически убежден, что революция в России должна произойти только под его руководством» (С. А. Ан-ский. Мое знакомство с Г. Гапоном. Собрание сочинений. СПб., 1911—13 гг. Том 5).

«Если хотите, он по натуре был полный, абсолютный анархист, неспособный быть равноправным членом организации. Всякую организацию он мог себе представить лишь как надстройку над одним всесильным личным влиянием. Он должен был один стоять в центре, один все знать, один сосредоточивать в своих руках все нити организации и дергать ими крепко привязанных на них людей как вздумается и когда вздумается» (Чернов В. М. Личные воспоминания о Г. Гапоне. Берлин, 1910).

Самые неприглядные места в автобиографии Гапона автором, разумеется, изящно затушеваны. Например, Гапон пишет, что его в 1902 году отчислили из академии, якобы, за опасное, революционное влияние на паству. Это сознательное приукрашивание. Гапона отчислили за сожительство с воспитанницей Ольгинского приюта Анастасией Узденовой, ставшей впоследствии его гражданской женой. Я отмечаю этот факт не ради бульварного желания покопаться в грязном белье, а ради того чтобы отметить характерное для честолюбивого человека желание скрыть от читателей подлинные детали своей жизни, никак не вписывающиеся в образ великого пророка и вождя революции. Гапон всеми правдами и неправдами лепил из себя Христа. Парадокс в том, что история Гапона (включая его странную смерть в 1906 году от рук революционного товарища, можно сказать, «ученика») и в самом деле слегка напоминает евангельскую. Но только слегка. Идея Христа была вовсе не в том, чтобы разрушить Иерусалимский храм, бросить своих последователей на римские мечи и набрать на этом политических очков. А вот идея Гапона была именно в этом. И вот как развивались события.

Зацепившись за историю с уволенными рабочими, Гапон пошел в дирекцию Путиловского завода и с ходу начал грозить забастовкой; его выставили за дверь. Тогда он стал, больше из страха за свой авторитет среди рабочих, разгонять волну, организовывать собрания и кидать на этих собраниях пламенные речи уже не про необходимость борьбы за рабочие права, а против власти в принципе. И очень многим эти слова, на фоне экономического кризиса и военного поражения, пришлись по душе.

Тут необходимо остановиться и разжевать всем известный факт. Еще в школе учат (но, к сожалению, не объясняют), что «Собрание русских фабрично-заводских рабочих» возникло не само по себе, а было организовано по инициативе бывшего начальника политической полиции С. В. Зубатова, который был «белой вороной […] в жандармской среде» , т. е. входил в сислиберальный блок «Витте — Трепов — Святополк-Мирский». В августе 1903 года после конфликта с консерватором Плеве Зубатова отправили в отставку; собственно, это всё та же придворная интрига, в результате которой с поста министра финансов слетел Витте, я не рассказываю об этой интриге подробно, потому что она очень мутная. Имеет значение только суть событий, а не бульварное смакование деталей. Суть же такова: в постоянной борьбе двух придворных клик летом 1903 года консервативный блок победил, развязал русско-японскую войну и начал душить всё то, что понаплодили сислибы, в частности, зубатовские профсоюзы. Формально деятельность Гапона курировал петербургский градоначальник И. А. Фуллон, человек тоже либеральный, но вялый, непассионарный, совершенно не чета бывшему нигилисту и будущему самоубийце Зубатову (Зубатов застрелился в марте 1917 года, узнав об отречении Михаила Александровича, что характеризует его как человека идейного, неравнодушного. в отличие от большинства царских чиновников). Вот характеристика Витте:

«Генерал Фул[л]он, несомненно, по существу порядочный во всех отношениях человек, крайне воспитанный, милый, но, конечно, совершенно чуждый и полицейскому духу, полицейским приемам, и полицейскому характеру. Он был бы гораздо более на своем месте, если бы, например, он заведывал петербургскими институтами» (Витте С. Ю. Царствование Николая II. Том I. Глава XXIII).

Т. е. положение Гапона было очень непрочным. И «менеджера проекта» наверху он лишился (отца-основателя сменил административный болван), и рабочие не видели в нем своего. Но Гапон был очень хороший, талантливый оратор с опытом церковных проповедей. Этот его талант и стал спичкой, брошенной на уже разлитый в мастерских и переходах Путиловского завода бензин, и 16 (3) января 1905 года началась масштабная забастовка. На уступки рабочим дирекция завода упрямо не шла. По-видимому, это связано с тем, что сверху была спущена царская директива — не договариваться. В отличие от частных нефтяных вышек в Баку Путиловский завод входил в систему военпрома, здесь делались 76-мм пушки, артиллерийские снаряды и т. д. Николай II боялся утратить контроль над ситуацией, боялся, что это может сорвать военные поставки и приведет уже к армейским бунтам; ропота каких-то там чернорабочих он не боялся, таких рабочих можно было всегда уволить и набрать с улицы новых. У консерваторов сислибовское «Собрание» вызывало только раздражение.

Я уделяю генезису гапоновского профсоюза так много внимания, потому что в левой историографии Гапон традиционно считается провокатором, сотрудником Охранки. Это страшно запутывает понимание истинных причин событий 22 (9) января. Гапон изначально был левым популистом, работавшим на сислибов, а потом пошел вразнос. Вот максимально точная дефиниция. Провокаторами революционеры считали всех, кто хоть как-то связан с царской властью, и неважно, с кем, с консерваторами или системными либералами. А для историка это очень важно. Это самое главное. Не бывает нейтральных «общественных организаций». Различные профсоюзы, фонды и институты всегда носят какой-нибудь политический окрас, это всего лишь прикормленные собачки, которые работают на конкретного хозяина. За декорациями Красного воскресенья проглядывает не борьба классов и даже не борьба царского режима с абстрактными «социалистами», а соперничество консерваторов и либералов при дворе Николая II, и вся история «первой русской революции» с 22 (9) января 1905 года по 16 (3) июня 1907 года, по большому счету, сводится именно к этому противостоянию, а вовсе не к деятельности Ленина, Струве или еще какого антисистемного политика, пишущего громкие статьи из прекрасного далека. Вот почему события 1905—07 гг — это никакая не революция, а, скорее, сильно растянутая во времени драка между двумя «партиями власти». Красное воскресенье получилось в результате попытки придворных консерваторов разминировать мину, подложенную им в 1901—03 гг сислибами. Сислиберальную «общественную организацию» попытались дискредитировать упрямым молчанием и лишить ее тем самым силы. Но из-за экономического кризиса в стране и из-за провала политики консервативного блока на Дальнем Востоке эта организация, точнее, «исполнительный директор» этой организации — Гапон, — вдруг стал очень популярен и (понимая, что его душат сверху) решился на отчаянный шаг — вывел людей на улицы на заведомо кровавую мясорубку.

То, что это будет никакая не мирная петиция, а бойня, Гапон очень хорошо понимал и готовился именно к бойне. Это доказанный исторический факт. Гапон знал, что к Зимнему дворцу рабочих не подпустят, и тем не менее, продолжал агитировать. Ничего другого он уже делать не мог, и сам став заложником вызванного им урагана. 20 (7) января Гапон добился приема у министра юстиции Муравьева, однако результата встреча не дала. Увидев в петиции пункт о необходимости ограничения самодержавной власти, закоренелый консерватор Муравьев только «простер руки с жестом отчаяния», сказал: «Я исполню свой долг» и указал священнику-социалисту на дверь. Гапона этот жест взбесил. Он вышел в приемную и начал требовать телефонного разговора с министром внутренних дел Святополк-Мирским (сислибом), но тот отказался с Гапоном встречаться, сославшись на то, что он лично с ним не знаком. «Это черт знает, что такое!» — заорал Гапон, бросил трубку и пошел прочь.

Никакие Муравьевы и Святополк-Мирские, никакой царь и митрополит остановить этого выскочку, воображающего себя новым Христом, уже не могли. Можно представить его состояние; уверен, каждый из нас хотя бы раз в жизни нечто подобное испытывал, когда его грубо отталкивали с хорошим проектом, с какой-нибудь интересной идеей или стартапом. Но Гапон был, вдобавок ко всем бедам, человек пассионарный, т. е. очень, очень честолюбивый, а честолюбивые люди подобные неудачи переживают очень тяжело. Он почувствовал уже вкус власти над толпой, и эта власть была больше власти чиновной, в руках у него была как будто волшебная палочка, с помощью которой он мог этой толпой повелевать, он предложил эту палочку князьям мира сего, но князья отвергли ее; что ж, вам хуже, дорогие мои, теперь я вам покажу, на что я способен, теперь вы познаете всю мою мощь, теперь…

«С этого момента я был убежден, что произойдут серьезные беспорядки, но остановить движение было уже невозможно, не погубив всего его будущего… Я говорил рабочим, что они должны завтра идти со своими женами и детьми и что если государь не захочет нас выслушать и встретит пулями, то у нас нет более царя».

Итак, консерваторы были решительно настроены против «зубатовского социализма». Но и сислибы от созданного ими «франкенштейна» трусливо отреклись: Святополк-Мирский, как я уже заметил, встречаться с Гапоном отказался, в том же осторожно-верноподданническом духе отвечал впоследствии Витте: я, мол, ничего о решениях правительства не знал и повлиять на ход событий никак не мог. Образно говоря, джинн выскользнул из бутылки, и все стали отпихивать от себя пустую уже бутылку и говорить, что они видят этот артефакт в первый раз. В ночь с 20 (7) на 21 (8) января на квартире рабочего Петрова Гапон встретился с эсерами и прочими профессиональными революционерами. Гапон был явно опьянен своим могуществом. Вот как описал эту встречу один из ее непосредственных участников:

«— А если депутация не будет принята, или последует отказ?

— Тогда, — возразил Гапон, — мы все скажем народу, и мы сделаем революцию. Сейчас же всюду митинги, речи, баррикады.

— А если в город не будут пускать? Если всюду будут заставы?

— Это ничего не значит; мы должны двинуться дружной, сомкнутой толпой; впереди, в своем районе, я пойду в рясе и с крестом в руках; хорошо было бы везде иметь священников с крестами; у меня есть запасная ряса, не переоденется ли кто-нибудь из вас (обращаясь к нам). Нужно бы достать иконы, образа; как только застава из солдат, вперед с крестом; к солдатам с речью обратиться; не посмеют они стрелять в иконы и в священника. Тем временем задние ряды будут напирать на передние, и мы прорвемся. Главное, как бы до площади добраться.

— А если будут расстреливать?

— О, тогда к оружию, к баррикадам; тогда мы все поставим на карту. Тогда мы уж не мирная толпа. Тогда вы выкинете свои красные флаги, которых вы до тех пор не должны показывать; тогда и песни революционные можно петь; тогда крест в сторону; тогда мы сделаем революцию! И солдаты скоро перейдут на сторону народа. И тогда мы победим и все свои требования предъявим уже не в петиции, а в иной форме» (Воспоминания меньшевика Л. Динина о событиях в Петербурге накануне «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года. // «Страна», 1907, № 7).

Т. е. «Кровавое воскресенье» было сознательной провокацией левых, заранее готовивших именно сценарий городского бунта. Английскому журналисту Гапон сказал, что если царь не выполнит требований протестующих и откажется принимать петицию, будет страшный бунт. Это были не просто громкие угрозы. Вечером 21 (8) января к Гапону пришел его будущий убийца эсер Рутберг с конкретным планом сопротивления войскам, и Гапон одобрил этот план; аналогичное решение строить баррикады и захватывать оружейные магазины в случае начала стрельбы (неизбежной при таком накале ситуации) было принято эсдеками на квартире Максима Горького. Т. е. рабочих предполагалось использовать как откровенное «пушечное мясо», как сакральную жертву, которую необходимо бросить в костер революции, а не как «мирную демонстрацию».

С позволения читателя я выскажу свое личное мнение, потому что этот хорошо известный левый прием бросать безоружную толпу демонстрантов на полицейских, а потом «разогревать» событие и подключать уже профессиональных революционеров дожил, к сожалению, и до наших дней. Была бы моя воля, я давал бы за организацию подобных провокаций безо всяких поблажек пожизненное, даже за малейший намек и призыв в соцсетях не бояться кровопролития и смело ломиться на полицейские щиты. Политические убеждения — это одно, а человек, который хочет кровью набрать себе политических очков и лайков в фейсбуке, подставив под пули или полицейские дубинки незнакомых ему людей, — это совсем другое. Такой человек преступник не по закону какой-то страны, а по законам элементарной человеческой порядочности. Его нужно сажать сразу и надолго, кем бы он ни был: священником, писателем, журналистом, неважно. Иначе сразу за Кровавым воскресеньем будет и кровавый понедельник, и вторник, и так далее. У нас этого упорно не понимают, к сожалению, и продолжают идеализировать мерзавцев и манипуляторов, видеть в них «борцов», «героев», «мучеников» и проч. А это всего лишь ловкачи и авантюристы, увидевшие возможность немного покочевряжиться «на камеру» и сделать себе громкое имя.

Отвечу и на другой вопрос, наверняка засевший на языке у читателя: но ведь автор и сам утверждает, что царский режим был плох, что он был глух к демонстрациям, протестам и даже терактам; так были ли у русских людей в начале XX столетия какие-то другие способы борьбы, кроме революционных? Разве не прав был Ленин, утверждавший, что правящий класс никогда добровольно не отдаст власть? Вот вам простой ответ: Российская империя все равно погибла бы, она неизбежно трансформировалась бы в строй, приблизительно напоминающий современную Россию, потому что это исторически, эволюционно, если хотите, было неизбежно. Революции могло вообще не быть или она могла бы быть не такой разрушительной, но Российской империи в том виде, в каком она была в январе 1905 года, к 1925 году (пресловутые «если бы России дали 20 лет спокойствия») уже точно не существовало бы, потому что все привычные «скрепы» (т. е. этносоциальные и идеологические структуры) были бы размыты, размочалены энтропией, постепенным увяданием пассионарного генофонда, окончательным разрушением крестьянской общины и «восстанием масс», т. е. медийной, информационной революцией. Либерализовать общество, отобрать у помещиков землю, нормировать рабочий день, дать людям (в т. ч. женщинам) право голоса и проч. всё равно пришлось бы, но сделать это можно было бы куда менее болезненно, если бы такие вот Гапоны и Троцкие не поджигали бы толпу и не губили своими неуемными амбициями людей, бросая их на казацкие шашки, вот что я хочу сказать.

То, что я возлагаю главную вину за побоище 22 (9) января на левых (доказывая это конкретными документами), вовсе не означает, что Николай II не виноват в этой бойне. Царь не просто не захотел отвечать на требования своего народа. Он занял позицию человека, свято уверенного в том, что ничего вообще менять не нужно, а это худший грех на земле. Царское правительство напрочь не хотело признавать неизбежного хода истории. Вот нет его. Не существует. Давайте оставим всё как есть. Никакие реформы не нужны. У нас и так всё хорошо работает, нужно только назначить верных людей на ответственные государственные посты. Вот как рассуждал Николай II. Я не иронизирую. Это действительная практика его правления. Иногда даже поражаешься этому, когда читаешь документы. Человек свято уверен в том, что благополучие народа зависит от того, кого он назначит на должность министра таких-то дел. Как будто это и в самом деле имеет решающее значение, как тасовать министров в своей колоде.

Николай II тупо не хотел признавать, что управлять страной можно не только через министерства, но и через «низовые» социальные инструменты. Фактически Николай, не желая отвечать путиловцам, стрелял себе в ногу, уничтожая властью же созданную «общественную организацию». Теперь контроль над этой организацией был утрачен, она перешла в стан политических противников режима. Т. е. в начале 1905 года, после того как поражение в русско-японской войне стало очевидным, власть начала быстрыми темпами терять те редкие элементы влияния, которые были у нее в обществе, эти элементы начали в спешке перебегать на левую сторону. В земствах заговорили о том, что нужно срочно что-то делать. Еще хуже было то, что и сама власть разваливалась на глазах; после падения Порт-Артура армия и полиция тоже как будто впали в ступор и ждали перемен. Приказ об аресте Гапона, подписанный Святополк-Мирским накануне вечером, полицейские попросту не исполнили, из страха столкнуться с наэлектризованными боевиками. В 1917 году такие неисполнения приказов станут нормой, сейчас же мы только констатируем первый прецедент неподчинения (вторым будет, разумеется, бунт на броненосце «Потемкин», про который я тоже подробно расскажу в следующих главах).

На русском троне сидел откровенно чванливый и оторванный от реальности дурак, но не палач; крови Николай не хотел, а хотел всего лишь, чтобы всё было чистенько, чтобы оркестр мог играть вальс, а он сам — танцевать на балу с любимой женой. Вот где катастрофа. Вот в чем драма. В преступном ничегонеделании, в верности царя устарелым административным методам решения проблем, а не в придуманной левыми, якобы, кровожадности Николая.

Сами события 22 (9) января 1905 года большинству читателей хорошо известны и пересказывать их в десятитысячный раз бессмысленно. Утром с рабочих окраин к центру города начали стекаться колонны протестующих. Главная колонна с Гапоном во главе шла по Петергофскому шоссе (ныне проспект Стачек) к Нарвским воротам. По вечернему плану Гапона (а вовсе не потому что они были какие-то очень верующие люди, как о том написано в большинстве консервативных книжек) рабочие несли иконы, кресты и транспарант «Солдаты, не стреляйте в народ». У Нарвских ворот стояло оцепление: две роты пехоты и эскадрон гвардейской кавалерии. Эскадрон начал разгонять демонстрацию. Раздалось несколько выстрелов. в т. ч. из толпы. Гапон закричал: «Вперед, товарищи, свобода или смерть!»; толпа побежала на солдат, те начали стрелять уже прицельно…

Резюмируем. Опьяненный своей внезапной популярностью Гапон изначально вел народ на прорыв оцепления, а конногвардейцам был дан приказ рассеивать колонны протестующих и к Зимнему их не пущать. Принимать «социалистической» петиции царское правительство не хотело, а социалисты даже и не рассчитывали на то, что их требования будут удовлетворены. Всё это было игрой на публику. Январская бойня 1905 года была запрограммирована всей предыдущей историей России, веками крепостного рабства, десятилетиями народнической пропаганды и месяцами провальной русско-японской войны, доведшей страну до экономического кризиса. Честолюбие Гапона и чванливость Николая II только сложились в идеальный пазл. Эти люди думали, что их решимость делать революцию или, наоборот, защищать страну от революционеров что-то значит, что это очень важно для будущего страны. Но на самом деле никакого будущего «Кровавое воскресенье» не породило; оно только ярче обозначило начавшийся в 1899 году «зигзаг истории» и братоубийственный раскол на «белых» и «красных». Сейчас, по прошествии 116 лет, это всего лишь грустная констатация химического факта. Эта война давно проиграна и теми, и другими, а потому люди, которые упрямо продолжают ее под слегка видоизмененными нашивками «патриоты» и «либералы», похожи на двух клоунов, которые сидят на краях ядерной воронки и спорят, кто же первым бросил валенок на пульт ракетного терминала.