Борис Мячин: ПОРТ-АРТУР В ИЮНЕ

Теоретическую основу этому заблуждению обеспечивала всё та же драгомировская школа: считалось, что русский солдат настолько «духовно» стоек, что окружение пойдет ему только на пользу и поможет проявить лучшие боевые качества. Я слегка иронизирую, конечно, но факт в том, что здраво оценивать смысл событий царские генералы начала XX века не умели, потому что боялись сказать что-нибудь недрагомировское, и в итоге получалось, как в пьесе Шварца: «почему два, в сущности, больше, чем три? две головы сидят на двух шеях, получается четыре, а кроме того, они сидят несокрушимо». Очень печально. Но еще печальнее то, что эта пропагандистская шелуха перекочевала во многие исторические книжки, и часто приходится читать фразы вроде: «русско-японская война оказалась полезной, потому что побудила Николая II ускорить модернизацию армии и флота» или «сражение при Танненберге в августе 1914 года [проигранное] показало высокие моральные качества Русской императорской армии».

Собственно, из такой вот царской пропаганды и вырос миф про «героическую оборону Порт-Артура», который активно поддерживала и советская историография. Всё в этой истории очень сомнительно, и любой здравомыслящий человек легко почувствует привкус оголтелого вранья. Типа обычные люди стояли насмерть, но один нехороший генерал (Стессель) предательски сдал крепость японцам, и никто его не остановил. За банку варенья и корзину печенья, мальчиш-плохиш такой. Подкрался ночью к воротам и открыл врагу. Откровенная сказка, в общем. Если сказки придумывают, значит, это кому-нибудь нужно. А потому давайте холодно, рационально разбираться и смотреть, что же там на самом деле случилось во второй половине 1904 года, а не размахивать своим героизмом.

Прежде всего, Стессель считался человеком Куропаткина. Дальневосточная группа войск не была едина: Алексеев и Куропаткин соперничали между собой и всячески старались доказать Николаю II, что уж они-то лучше другого знают, как нужно воевать. При этом Куропаткин был изначально стеснен в средствах и полномочиях. Мобилизованная армия всё еще ехала по Транссибу. Ничего кроме казаков и сибирских стрелков у Куропаткина не было, и потому Куропаткин мог только отступать, как Барклай и Кутузов в 1812 году.

Русская-японская война, вообще, это как бы «война 1812 года наоборот», с плачевным исходом для русских. Всё очень похоже: армия отступает и сосредотачивается, но почему-то это сосредоточение, в отличие от тарутинского, так и не переходит в качественный перевес. Это совпадение не случайно. Русские генералы действовали по шаблонам еще наполеоновских войн, предполагавших удар в одном месте плотно сжатым кулаком. Но в том-то и дело, что на эту французскую парадигму в начале 1870-х была найдена прусская контрпарадигма, предполагающая разновекторное движение с целью расчленения, окружения и разгрома противника, и японские генералы вроде Оямы Ивао учились именно у немцев! Блокада Порт-Артура — это первый в русской истории XX столетия «котёл» от немецкой тактической школы; позже русские неоднократно увидят уже не японскую копию, «сделанную по лицензии», а продукт оригинальный, непосредственно от германского производителя.

Совпадение еще в том, что вынужденная тактика «генеральной баталии не давать, отступать и копить резервы» Куропаткина никому не нравилась. Моментально обнаружились недовольные, которые a la Bagration начали размахивать руками и кричать: «Да что же это такое! почему отступление?! давайте нападем! давайте будем героями!». Но в 1812 году Барклаю и Кутузову было проще отбиться от подобных смутьянов, потому что пресса не была еще развита и не имела системного влияния, информация распространялась в основном по «сарафанному радио», через салон какой-нибудь Анны Павловны Шерер, и неизбежно «увядала», как локоны ветреной красавицы, перебегающей с бала на бал. Теперь же, к 1904 году, СМИ стали вполне современными, т. е. вечно жрущим, срущим и вращающемся кракеном, готовым засосать любого, кто не вписывается в ожидания читающей черни. Разумеется, в багровых глазах этого кракена отступающий Куропаткин быстро сделался трусом.

Но вернемся к соперничеству двух генералов, точнее, генерала и адмирала. Пока Засулич и Стессель (по приказу Куропаткина) вели арьергардные бои, Алексеев сидел в Порт-Артуре и вяло отстреливался от японских миноносцев. Но когда в конце апреля удавка стала затягиваться, он уехал из Порт-Артура в Мукден, оставив за командующего флотом Витгефта, т. е. свою безвольную куклу, уже проспавшую нападение японцев ночью 9 февраля. Этот переезд можно по-разному оценивать, конечно, но лично у меня ничего кроме популярной ассоциации с крысой, убегающей с тонущего корабля, в голове не возникает. И понятно, что потеря большого начальника серьезно деморализовала порт-артуровцев. Т. е. первый шаг к тому, чтобы сломаться и сдать крепость японцам, был сделан.

Сохранились подробные описания образа жизни, который Алексеев вел в Мукдене:

«Кстати, между прочим, нахожу небезынтересным сообщить, как проводит день Наместник Дальнего Востока, адмирал Алексеев, живущий в настоящее время в особом поезде, состоящем из салон-вагона, вагона-кабинета. и спальни, вагона для прислуги и вагона-кухни. Для жительства наместника построен особый дом, но он предпочитает жить в вагонах. Встает он ежедневно в пять часов утра и в половине шестого уже едет верхом в сопровождении приближенных лиц на прогулку в окрестности Мукдена. Одет он в это время обыкновенно в тужурке. Его любимая лошадь — простая казацкая, которая ходит особым нравящимся ему аллюром. Излюбленным местом утренних прогулок наместника являются могилы маньчжурских императоров, находящиеся действительно в тенистом, красивом и живописном саду. Ровно с половины восьмого наместник возвращается к себе, делает свой вторичный туалет и начинает свой трудовой день. В десять часов сервируется утренний завтрак, после которого идут непрерывно до обеда, который подается в пять часов, доклады по различным частям управления и по дипломатической части, приемы представляющихся и т. д. После обеда снова занимается делами или едет осматривать те или другие учреждения. Затем сервируется чай и легкий ужин и в десять часов вечера наместник ложится спать. И так изо дня в день, минута в минуту» (Гейнце Н. Э. В действующей армии. СПб.: Типо-литография «Энергия», 1904).

По-видимому, дурные отношения между Куропаткиным и Алексеевым с переездом последнего в Мукден только накалились. И по-видимому, Алексеев на Куропаткина сильно надавил, дав ему приказ прекратить изображать Кутузова и снять блокаду Порт-Артура любой ценой. Это привело к бою при Вафангоу 15 июня 1904 года. Бой этот результата не дал, потому что Куропаткин всё равно выдал своему старому сослуживцу Штакельбергу директиву «не доводить дела до решительного столкновения». Ну, т. е. как это бывает обычно в жизни: план горит, начальник под страхом увольнения велит вам до 31 числа исправить ситуацию, исправить вы ничего не можете, но изображаете бурную деятельность, лишь бы дурак отстал. Вот и здесь было нечто похожее. В итоге русские потеряли под огнем японской артиллерии убитыми, ранеными и пропавшими без вести больше 3 тыс. человек. Война всё более становилась бессмысленной, фатальной, похожей на живую иллюстрацию к толстовским философствованиям из «Войны и мира».

Толстой, кстати, именно в эти дни откликнулся на русско-японскую войну статьей «Одумайтесь!», опубликованной 27 июня в «Times».

«Вчера я встретил провожаемого матерью и женой запасного. Они втроем ехали на телеге. Он был немного выпивши, лицо жены распухло от слез. Он обратился ко мне:

— Прощай, Лев Николаевич, на Дальний Восток.

— Что же, воевать будешь?

— Надо же кому-нибудь драться.

— Никому не надо драться.

Он задумался.

— Как же быть-то? Куда же денешься?

Я видел, что он понял меня, понял, что то дело, на которое посылают его, дурное дело».

Сама по себе статья малоинтересна. Это типичная для позднего Толстого наивная проповедь ненасилия и «религии» (под которой писатель подразумевал всё, что угодно, только не веру в монотеистичного Бога и традиционные ценности). Интересны детали. Во-первых, примечательна его оговорка в переписке с редактором: «Я боюсь, что слишком резко, недобро [высказываюсь] о военных, а между тем хочется высказать то мнение, которое имеют и должны иметь о их деятельности здравые люди»; эта оговорка показывает, что поручик Толстой даже спустя 48 лет после службы хранил некоторую корпоративную солидарность и боялся критиковать своих. Во-вторых, русская пресса единодушно Толстого заклевала: «И вот, думал я, читая строки Толстого, в какую жалкую и мизерную личность съеживается этот носитель крупного гения», «Зачем понадобилось Толстому напечатать в „Times“ эту гадкую антипатриотичную статью, я не знаю.... Тут одно из двух: либо заблуждение, либо преступление. И то и другое требует немедленного осуждения», «Граф Толстой ныне совершенно чужд России» и т. д.

Риторика очень узнаваемая: приблизительно теми же словами будут ругать и остракировать в советские и постсоветские времена всех, чье мнение хоть немного расходится с общественным максимумом; я указываю на это по тем же причинам: мне хочется показать, что русско-японская война во многом сформировала Россию такой, какой мы ее знаем сейчас, особенно в плане идеологических штампов и механизмов общественного контроля; часто мы даже не подозреваем, что повторяем бурду образца 1904 года, нам всё кажется, что это было так давно, что на нас никакого влияния уже оказать не может. Оказывает, и еще как, потому что подобные информационные черви («мемы», по терминологии Докинза) очень живучи, они легко переживают любую революцию и приспосабливаются к новым историческим условиям, независимо от того, кто у власти: царь, большевики или Путин. 120 лет жизни для такого червя — далеко не предел.